За Козырем пришел лихой, никем не битый черноморский конный курень имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелке.
Народ тучей обмывал серые и желтые стены домов, народ выпирал и лез на тумбы, мальчишки карабкались на фонари и сидели на перекладинах, торчали на крышах, свистали, кричали: ура... ура...
– Слава! Слава! – кричали с тротуаров.
Лепешки лиц громоздились в балконных и оконных стеклах.
Извозчики, балансируя, лезли на козлы саней, взмахивая кнутами.
– Ото казалы банды... Вот тебе и банды. Ура!
– Слава! Слава Петлюри! Слава нашему Батько!
– Ур-ра...
– Маня, глянь, глянь... Сам Петлюра, глянь, на серой. Какой красавец...
– Що вы, мадам, це полковник.
– Ах, неужели? А где же Петлюра?
– Петлюра во дворце принимает французских послов с Одессы.
– Що вы, добродию, сдурели, яких послов?
– Петлюра, Петр Васильевич, говорят (шепотом), в Париже, а, видали?
– Вот вам и банды... Меллиен войску.
– Где же Петлюра? Голубчики, где Петлюра? Дайте хоть одним глазком взглянуть.
– Петлюра, сударыня, сейчас на площади принимает парад.
– Ничего подобного. Петлюра в Берлине президенту представляется по случаю заключения союза.
– Якому президенту?! Чего вы, добродию, распространяете провокацию.
– Берлинскому президенту... По случаю республики...
– Видали? Видали? Який важный... Вин по Рыльскому переулку проехал у кареты. Шесть лошадей...
– Виноват, разве они в архиереев верят?
– Я не кажу, верят – не верят... Кажу – проехал, и больше ничего. Самы истолкуйте факт...
– Факт тот, что попы служат сейчас...
– С попами крепче...
– Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра...
Гремели страшные тяжкие колеса, тарахтели ящики, за десятью конными куренями шла лентами бесконечная артиллерия. Везли тупые, толстые мортиры, катились тонкие гаубицы; сидела прислуга на ящиках, веселая, кормленая, победная, чинно и мирно ехали ездовые. Шли, напрягаясь, вытягиваясь, шестидюймовые, сытые кони, крепкие, крутокрупые, и крестьянские, привычные к работе, похожие на беременных блох, коняки. Легко громыхала конно-горная легкая, и пушечки подпрыгивали, окруженные бравыми всадниками.
– Эх... эх... вот тебе и пятнадцать тысяч... Что же это наврали нам. Пятнадцать... бандит... разложение... Господи, не сочтешь. Еще батарея... еще, еще...
Толпа мяла и мяла Николку, и он, сунув птичий нос в воротник студенческой шинели, влез, наконец, в нишу в стене и там утвердился. Какая-то веселая бабенка в валенках уже находилась в нише и сказала Николке радостно:
– Держитесь за меня, панычу, а я за кирпич, а то звалимся.
– Спасибо, – уныло просопел Николка в заиндевевшем воротнике, – я вот за крюк буду.
– Де ж сам Петлюра? – болтала словоохотливая бабенка, – ой, хочу побачить Петлюру. Кажуть, вин красавец неописуемый.
– Да, – промычал Николка неопределенно в барашковом мехе, – неописуемый. «Еще батарея... Вот, черт... Ну, ну, теперь я понимаю...»
– Вин на автомобиле, кажуть, проехав, – тут... Вы не бачили?
– Он в Виннице, – гробовым и сухим голосом ответил Николка, шевеля замерзшими в сапогах пальцами. «Какого черта я валенки не надел. Вот мороз».
– Бач, бач, Петлюра.
– Та який Петлюра, це начальник варты.
– Петлюра мае резиденцию в Билой Церкви. Теперь Била Церковь буде столицей.
– А в Город они разве не придут, позвольте вас спросить?
– Придут своевременно.
– Так, так, так...
Лязг, лязг, лязг. Глухие раскаты турецких барабанов неслись с площади Софии, а по улице уже ползли, грозя пулеметами из амбразур, колыша тяжелыми башнями, четыре страшных броневика. Но румяного энтузиаста Страшкевича уже не было внутри. Лежал еще до сих пор не убранный и совсем уже не румяный, а грязно-восковой, неподвижный Страшкевич на Печерске, в Мариинском парке, тотчас за воротами. Во лбу у Страшкевича была дырочка, другая, запекшаяся, за ухом. Босые ноги энтузиаста торчали из-под снега, и глядел остекленевшими глазами энтузиаст прямо в небо сквозь кленовые голые ветви. Кругом было очень тихо, в парке ни живой души, да и на улице редко кто показывался, музыка сюда не достигала от старой Софии, поэтому лицо энтузиаста было совершенно спокойно.
Броневики, гудя, разламывая толпу, уплыли в поток туда, где сидел Богдан Хмельницкий и булавой, чернея на небе, указывал на северо-восток. Колокол еще плыл густейшей масляной волной по снежным холмам и кровлям города, и бухал, бухал барабан в гуще, и лезли остервеневшие от радостного возбуждения мальчишки к копытам черного Богдана. А по улицам уже гремели грузовики, скрипя цепями, и ехали на площадках в украинских кожухах, из-под которых торчали разноцветные плахты, ехали с соломенными венками на головах девушки и хлопцы в синих шароварах под кожухами, пели стройно и слабо...
А в Рыльском переулке в то время грохнул залп. Перед залпом закружились метелицей бабьи визги в толпе. Кто-то побежал с воплем:
– Ой, лышечко!
Кричал чей-то голос, срывающийся, торопливый, сиповатый:
– Я знаю. Тримай их! Офицеры. Офицеры. Офицеры... Я их бачив в погонах!
Во взводе десятого куреня имени Рады, ожидавшего выхода на площадь, торопливо спешились хлопцы, врезались в толпу, хватая кого-то. Кричали женщины. Слабо, надрывно вскрикивал схваченный за руки капитан Плешко:
– Я не офицер. Ничего подобного. Ничего подобного. Что вы? Я служащий в банке.
Хватили с ним рядом кого-то, тот, белый, молчал и извивался в руках...
Потом хлынуло по переулку, словно из прорванного мешка, давя друг друга. Бежал ошалевший от ужаса народ. Очистилось место совершенно белое, с одним только пятном – брошенной чьей-то шапкой. В переулке сверкнуло и трахнуло, и капитан Плешко, трижды отрекшийся, заплатил за свое любопытство к парадам. Он лег у палисадника церковного софийского дома навзничь, раскинув руки, а другой, молчаливый, упал ему на ноги и откинулся лицом в тротуар. И тотчас лязгнули тарелки с угла площади, опять попер народ, зашумел, забухал оркестр. Резнул победный голос: «Кроком рушь!» И ряд за рядом, блестя хвостатыми галунами, тронулся конный курень Рады.